Борис Шергин и Юрий Коваль: духовное и творческое родство

Власова Валентина Ивановна,
почётный работник среднего профессионального образования
(г. Архангельск).

«Веселье сердечное» - так назвал свои воспоминания о Борисе Викторовиче Шергине Юрий Коваль, несомненный духовный лидер в детской литературе 60-90-х годов ХХ века. Да и не только детской. Его маленький Недопёсок Наполеон Третий стал лирическим и трагедий¬ным символом стремления к свободе, что позволило Белле Ахма¬дулиной сказать: «Недопёсок - это я...»
Что сблизило Юрия Коваля и Бориса Шергина, писателей разных поколений? Почему именно Шергина Коваль считал своим учителем и называл его имя рядом с другими дорогими ему именами Константина Паустовского и Арсения Тарковского? Почему дорожил он этой друж¬бой и радовался, что именно Шергин дал ему характеристику для приёма в Союз писателей?
Спустя три года после их знакомства (встреча состоялась в 1966 году) на персональной выставке работ художника Юрия Коваля были представлены два живописных портрета Бориса Шергина. Известный мастер книжной графики Май Митурич-Хлебников назвал их несом¬ненной удачей художника. Третий - графический портрет - можно увидеть в книге Ю. Коваля «Самая лёгкая лодка в мире. Избранное», выпущенной издательством «Дрофа» в 2001 году, где и помещены воспоминания.
Юрий Коваль любил рисовать Бориса Викторовича. «Необык¬новенного, мне кажется, строя была голова Бориса Шергина. Гладкий лоб, высоко восходящий, пристальные, увлажнённые слепотой глаза и уши, которые смело можно назвать немалыми. Они стояли чуть ли не под прямым углом к голове, и, наверно, в детстве архангельские ребя¬тишки как-нибудь дразнили его за такие уши. Описывая портрет чело¬века дорогого, неловко писать про уши. Осмеливаюсь от того, что они сообщали Шергину особый облик - человека, чрезвычайно внимательно слушающего мир», - писал Коваль¹.
По его мнению, облик Б. Шергина напоминал о русских святых и отшельниках. Но более всего он был похож на Сергия Радонежского. Может быть, случайно, а может, и со смыслом художник осеняет чело Бориса Викторовича на одном из портретов перекрестьем морщин на лбу, словно знаком его богоизбранности. «Видеть его лицо живым, вместе смеяться - было моим счастьем...» - признаётся Ю. Коваль. Светлым, светлейшим человеком называл он Шергина.
Для него важна была поддержка не только писателя Шергина, но и Шергина-художника. Может быть, в единстве этих двух ипостасей творческой личности того и другого и таился секрет их взаимного притяжения?! На сетования Коваля, что его увлечение живописью не одобряют друзья-писатели, упрекая в том, что он разбрасывается, Шергин говорил: «Что уж дураков-то слушать?.. Мне бы сейчас в руки кисть... Как душа просит. Живопись - это как еда, питьё, нет, это - жизнь живая...»²
Ю. Коваль в своих воспоминаниях представляет самого Б. Шер¬гина как живописца и графика. Он считает, что Шергин «не только кистью владел, а и технику живописи знал так глубоко, как и сейчас не каждому ведомо». По мнению Ю. Коваля, Борис Викторович Шергин был живописец настоящий, в его росписях была видна «драгоценная школа народной северной русской живописи». Расписывал Шергин и печи, и прялки, и блюда, и ложки, и туеса. Писал и иконы. Одна из них хранилась в собрании художника Иллариона Голицына. У Шергина было за правило дарить своеписанные иконы друзьям.
Работал Борис Шергин и как книжный график. Книги «У Архангельского города, у корабельного пристанища» и «Архан¬гельские новеллы» вышли в своё время с его собственными иллю¬страциями. Про вторую из них Ю. Коваль пишет, что она «кажется замечательным памятником русского искусства». Шергин сделал к ней суперобложку, переплёт, форзац и 24 иллюстрации.
Но дело не только в том, что оба - и Б. Шергин, и Ю. Коваль - были живописцами, книжными графиками. Главное - то, что истинная любовь к художеству светилась в прозе того и другого. Это свойство отмечали исследователи творчества Ю. Коваля, это свойство подчёркивал сам Коваль в произведениях Б. Шергина. И у Коваля, и у Шергина необыкновенная живописность заключена в слове, в образах. Вот фрагмент из «Сказки о Полыновке» Ю. Коваля: «А вокруг деревни, в которой жила Лёля, повсюду - на полях и дорогах - бушевала полынь. В жаркие июльские дни запах полыни пропитывал и солнце, и воздух, и облака. И дожди здесь были полынные. И грозы. И называлась деревня Полыновка. Полыновцы любили полынь. Вениками из полыни подметали они свои дома, и горький полевой запах стоял в каждом доме. Как хороша была полынь, как красива! Даже травы были зелёные да травянистые, а полынь серебряная. Листья её, рассечённые ветрами, серебрились на солнце, а на верхушке полынного стебля маленькие и золотые горели зерницы. И запах, невозможный запах, горький и радостный... Гордостью села были девушки. В праздничные дни они выходили на улицу в белоснежных длинных рубашках, которые назывались «панар». Подолы их были чудесно, причудливо расшиты. А пояса! Какие пояса! Это были даже не пояса, а бесконечно сложные украшения из разноцветных шерстяных ниток. К поясам подвешивали девушки серебряные колокольчики, на шее висели ожерелья в пять рядов из разных монеток, и когда девушки выходили гулять - звон стоял на всю Полыновку»³.
Так живо писать словом Ю. Коваль научился у своего старшего друга. Откроем, к примеру, страницы «Двинской земли» и увидим живую, любовным словом писанную картину: «В летнюю пору, когда солнце светит в полночь и в полдень, жить у моря светло и любо. На островах расцветают прекрасные цветы, веет тонкий и душистый ветерок, и как бы дымок серебристый реет над травами и лугами. Приедем из города в карбасе. Кругом шиповник цветёт, благоухает. Надышаться, наглядеться не можем. У воды на белых песках чайки ребят петь учат, а взводеньком выполаскивает на песок раковицы- разиньки. Летят от цветка к цветку медуницы, мотыльки. Осенью на островах малина и смородина, а где мох, там обилие ягод красных и синих. Морошку, бруснику, голубель, чернику собираем натодельными грабельками: руками долго, и корзинами носим в карбаса. Ягод столько - не упомнишь земли под собой. От ягод тундры как коврами кумачными покрыты. <...> В летние месяцы, как время придёт на полночь, солнце сядет на море, точно утка, а не закатится, только снимет с себя венец, и небо загорится жемчужными облаками. И вся красота отобразится в водах»⁴.
С Шергиным сверял Коваль всё своё написанное - свои короткие рассказы и повести, считая Шергина «русским писателем необык¬новенной северной красоты, поморской силы». Ремарки Бориса Викторовича были строгими, точными, но доброжелательными, остро¬умными. К молодому писателю Шергин относился бережно. Может, помнил, как его самого шельмовала критика: в 1947 году Вик. Си- дельников опубликовал в газете «Культура и жизнь» статью, объявившую книгу Бориса Викторовича псевдонародной. «Культура и смерть» - так именовал эту газету Борис Шергин.
Осмеливаюсь высказать предположение, что не без влияния Ю. Коваля имена Б. Шергина и С. Писахова, которых он высоко ценил, были, наконец, включены в число классиков детской литературы, и статьи о них впервые появились в учебных пособиях по истории детской литературы, вышедших в свет в 90-е годы⁵. Конечно, и до этого творчество Б. Шергина интересовало исследователей и историков литературы - выходили книги и статьи о нём таких авторов, как Ю. Галкин, А. Горелов, Ю. Шульман, В. Личутин, Е. Галимова. Известно, что Шергина высоко ценили Л. Леонов, А. Югов, Е. Осетров. Но всё же Б. В. Шергин оставался принадлежностью взрослой читающей публики. Исследователи собственно детской литературы обходили его своим вниманием.
Поддержка молодых писателей-«шестидесятников» немало значила, по-видимому, для Бориса Викторовича, судьбу которого не назовёшь благополучной: ослепший, старый человек почти не имел средств к существованию, книги его годами не печатали. Ю. Коваль старался вывести его имя из забвения. Будучи членом редколлегии журнала «Мурзилка», он печатал на его страницах шергинские сказки. Не без его активного участия вышли мультфильмы по сказкам «Волшебное кольцо» (блистательно озвучил Е. Леонов), «Мистер Пронька», «Поморская быль», мультальманах «Смех и горе у Белого моря» (сценарий по произведениям С. Писахова и Б. Шергина писал сам Ю. Коваль).
Юрий Коваль высоко ценил чуткость Бориса Шергина к слову. «Сколько писателей - столько рассказов. Если уж писатель пожелает что-то отписать - обязательно отпишет и скажет: взято из жизни. А ведь не разберёшь: искренне это или нет? Как же разобраться? Выдаёт неверное слово», - приводит он слова старейшины. Шергин стал для Коваля критерием настоящей прозы. Когда коллега по писательскому цеху Марина Москвина спрашивала у него, какой должна быть настоящая проза, он отвечал: «Она должна быть такой, чтобы готов был целовать каждую написанную строчку»⁶. Ему врезалось в память шергинское «слово - ветер, а письмо-то век...»
Глубинной связью с народной речью отличается проза северного патриарха литературы. Да он и сам не скрывал этой связи: «Я всегда старался колоритной северной речью одеть сюжет». Это качество отмечают исследователи стиля Ю. Коваля: «Своеобразная речевая манера Коваля напоминает народно-поэтический сказ. В ней нет стилизации, а есть тонкое чувство современного русского языка, хранящего сочную красоту народной речи»⁷.
Но, пожалуй, общность Б. Шергина и Ю. Коваля объясняется не только увлечённостью обоих художеством, не только единым для них уважительным отношением к народному слову, а сближает прежде всего свобода и смелость духа, не скованная идеологическими догмами, опирающаяся на вечные общечеловеческие ценности. Сближает высокий философский дух, сочетающийся с умением увидеть смешную, комедийную сторону жизни, доброта взгляда на окружающее. Оба они - писатели «открытого сердца», «весёлой сердечности». «Секрет этой весёлой сердечности Борис Шергин передал хорошему человеку. Правда, плохих рядом с Шергиным никто и не видел. Они жили на других островах. А вот Юрий Коваль жил с Шергиным на одном острове», - писал Дмитрий Шеваров в «Комсомольской правде» 17 ноября 1995 года. На этом удивительном «острове» можно было вести дружеские разговоры, в которых мелькали «блики и жемчужины» неповторимой шергинской речи. За долгие вечера в московской комнате или в сельском домике в Хотьково наслышался Ю. Коваль и о северных сказителях, и о матери и отце Шергина, с которыми тот в душе никогда не расставался, и о друге его Степане Писахове - «необыкновенном нашем сказочнике, истинной жемчужине русской литературы», «живой душе Архан-гельска», и о поморских традициях воспитания...
Говоря о своей дружбе с Шергиным, Юрий Коваль признавался, что учился у него не только и, может быть, не столько литературному стилю, сколько его отношению к жизни, мудрости и выносливости. О том, как усвоены эти уроки, говорят сами книги Коваля.
Коваль считается детским писателем, книги Б. Шергина издаются «Детской литературой». Но их произведения принадлежат миру боль¬шой словесности. Они двуадресны, интересны людям разных поко¬лений. Недаром Ю. Коваль говаривал: «Надо писать для детей так, как для маленького Пушкина». Книги Ю. Коваля и Б. Шергина помо¬гают человеку выработать собственную здоровую жизненную фило¬софию, основа которой - в детстве.
«Дни, как гуси пролетали...» Нет уже ни Бориса Викторовича Шергина, ни Юрия Коваля. Но долго ещё будут согревать душу их мудрые и тёплые книги, их «веселье сердечное».
Примечания 
1     Коваль Ю. Самая лёгкая лодка в мире : избранное. М., 2001. С. 314.
2     Там же. С. 331.
3     Коваль Ю. Полынные сказки. М., 1988. С. 24.
4     Шергин Б. Запечатлённая слава : поморские были и сказания. М., 1967. С. 36-37.
5     Арзамасцева И. Н., Николаева С. А. Детская литература : учеб. для студентов высш. и сред. пед. учеб. заведений, 2000. С. 305-306.
6     Москвина М. Вода с закрытыми глазами // Детская литература. 1966. № 4-6. С. 15.
7     Детские писатели : справ. для учителей и родителей / Н. И. Кузнецова, М. И. Ме-щерякова, И. Н. Арзамасцева. М., 1985. С. 62-65.